Детство на линии фронта

Мальчишка лет восьми смотрит серьезно и по-деловому. Предлагаю и ему игрушку, отказывается.
-Нет, я таблетки жду, в очереди. Мне для мамы и для папы, они за продуктами стоят, а я здесь, чтоб хватило. Мне аспирин нужен и от головы…у мамы часто голова болит, - совсем по-взрослому объясняет мне.

Нас догоняет девчушка лет 14 на стареньком мопеде, просит монтажную пену. - У нас дырок много в доме, нам бы заделать, а то холодно. Даем девочке большой баллон с пеной, она смотрит вниз на тоненькие галоши, которые видно, что велики ей на несколько размеров и на выдохе произносит:
- А у вас резиновых сапог нету? Мне бы сапоги, а то…
Девочка замолкает и смотрит вниз на свою неказистую обувку. По машинам, уже съехавшимся в одну точку для выезда из села прокатывается эхом: у кого сапоги есть? Но сапог у нас больше нет, никаких.
Один из наших ребят, бежит к машине и кричит: «Подожди, подожди, не уезжай, я сейчас». Радостный, он бежит обратно к девочке, держа в руке свои сапоги, почти новые, теплые.
- Вот держи, великоваты будут немного, но носок теплый оденешь и хорошо, бери, не мерзни в этих галошах.
Слезы на глазах были у нас всех: и у девочки, и у товарища с сапогами и у меня. Слезы радости, они всегда лучше, чем слезы горя.

Подходят два парня, лет по 16-17, один выше меня ростом, думаю, что за батарейками и протягиваю коробку, чтоб выбрали. Ребята слегка смущаются, молчат, а потом тот, что повыше, показывая на мешок с игрушками, говорит: «А можно нам мишку, хотя бы одного на двоих, или нам уже не положено?». С комом в горле я протягиваю ребятам двух медведей, они бережно сажают их в корзинку на велосипеде, а я смотрю им вслед, и только Бог знает, чего мне стоило не разрыдаться в этот момент. Я и сейчас не могу без слез вспоминать этого парня с мишкой в руке и невероятно грустными глазами. Дети войны это страшно и больно всегда... и не важно, сколько им лет и какого они роста.

На порог выходит мальчишка лет семи, жмется к стенке, испуганные, тревожные глазки-бусинки следят за движениями наших водителей. Протягиваем ему мехового котенка, он берет и крепко прижимает его к себе. Так прижимают игрушки дети только здесь, на фронте. Они делают это как-то особенно крепко, будто защищаясь этим меховым комочком от всего ужаса и страха, которые легли на их плечи слишком рано, мгновенно сделав из детей маленьких взрослых с недетским взглядом.

Мы разговариваем, разгружаемся, а все это время мальчишки стоят неподвижно, молча и с абсолютно стеклянными глазами. Мы достаем игрушки, сладости, даем детям, они берут также молча и выражение их лица не меняется. Как маленькие роботы, на лице которых нет эмоций, никаких. Старший уносит все в дом, а младший Тимофей сидит на бревне и смотрит в одну точку, хотя руки у него полные сладостей и игрушек. Этот ребенок одинаково реагирует на звук снаряда и шоколадку в руках – точнее сказать он не реагирует вообще. Ни на что…

Отец треплет сына за плечо: «Он у нас молодец, он у нас командир, он знаете какой смелый, да сынок»? Отец говорит, а боль за сына читается в его глазах, где стоят слезы.
Мы тоже пытаемся развеселить мальчика, как-то поговорить с ним, но он почти беззвучно шевелит губами и смотрит куда-то вдаль. Грязными ручонками он держит наши подарки, худенькое тельце качается на ветру. Наши батюшки обнимают мальчика, дают ему крестик и икону Богородицы:

«Ты проси Божию Матерь, она тебя защищать будет, обязательно, хорошо?»….
Мальчик кивает и продолжает неподвижно сидеть на своем бревнышке. Этот ребенок ранен войной в самое сердце, ранен так, что неизвестно, сколько понадобится времени, чтобы отогреть его, после почти полгода страха, ужаса, голода, постоянного шума и ночей в погребе. После убитых на глазах соседей и могилок во дворах. А сколько таких беспомощных, голодных детей, стариков, к которым еще только предстоит доехать, которым негде искать защиты и помощи, у которых уже нет сил кричать, которые могут только беззвучно шевелить губами.

Подходят дети, все с теми же грязными ладошками и грустными глазами. В ход идут игрушки, конфеты и все, что любит детвора. Дети берут, но эмоций не видно, родители пытаются их тормошить:
- Смотри какая машинка, ну же, будешь играть, скажи спасибо. Ну посмотри и конфеты, и краски, здорово же… Но прифронтовые дети серьезные, особенно маленькие, будто и не дети вовсе, а меленькие взрослые, которые видят и знают больше чем мы и это тяжелым отпечатком ложится на их лица.

Заехав в село, на звук машины выходит женщина с мальчиком, у которого все те же фронтовые грустные глаза.
-Привет, тебя как зовут, тебе сколько лет? -, пытаемся заговорить мы с парнишкой, но он только смотрит вниз, ковыряя мыском галоши дорожную грязь и молчит. - Он у нас совсем взрослый, во втором классе, - женщина делает паузу, перестает улыбаться и добавляет…мог бы быть. Но какая теперь школа, просто не убили бы…
Мы достаем большой пакет с машинками, радуясь, что нам их принесли столько и открываем перед мальчишкой.
- Бери все, какие нравятся, не стесняйся, сколько хочешь, бери.
Мальчик продолжает стоять, смотрит на мешок с игрушками, но даже не двигается с места. Мы достаем машины и вертолеты, и уже через пару минут у парня полные руки мальчишечьих сокровищ.
- Спасибо, говорит мальчик тихо и прижимая к себе горсть игрушек даже слегка улыбается еле заметной улыбкой, будто разучился он и вовсе это делать.

Ане пять, зову ее взять игрушку, но она не идет, сторожит коробки с продуктами, бабушка так сказала… В свои пять Аня знает, что еду надо сторожить, чтоб не отняли… Подхожу к ней с игрушками, берет розового зверя и тихо говорит: «А Мишке? Это мой брат»… Протягиваю зверя и Мишке.
Дети здесь бойкие, боевые, но не наглые, просто в свои пять, шесть лет эти Ани и Мишки знают, что такое не жить, а выживать. Знают куда бежать, если обстрел, что еду могут отобрать, что если не будут бомбить, значит будет костер и горячая еда… Дети с грязными ладошками, чумазыми лицами и не по детски серьезным взглядом. Дети прифронтовых сел… дети войны…

Раздаю детям пластилин, они улыбаются, некоторые даже подпрыгивают от радости. Подходят, подростки, лет 15-16, мнутся, а потом один быстро, на выдохе произносит: «А можно нам тоже пластилин». Протягиваю две пачки, берут, улыбаются и говорят: «А мы думали, не дадите, типа мы взрослые. Когда какую-то гуманитарную помощь на детей дают обычно, нам не положено ничего обычно, потому что большие, а нам скучно». Даю ребятам еще фломастеры и тетради, и они вприпрыжку убегают вглубь села.

Выходят наши уже старые знакомые дедушка с внучкой, которой мы тут же насыпаем полные руки всяких девчачьих игрушек и сладостей.
Девочка тихонько отходит под дерево, раскладывает сокровища на ящике от снарядов, разглядывает большими грустными глазами игрушки, играет, будто и нет вокруг взрывов.

Мы дали людям с собой несколько пайков, детям печенья и вафли, ведь дети есть дети. Прижимая печенье к себе младший мальчишка заулыбался и сказал брату: «Смотри, мы теперь богатые, почти как дома, до войны»…

Открываем коробку за коробкой, вереница людей переходит от лекарств к продуктам, вещам, игрушкам. Одинаково грустные глаза, полные какого-то отчаяния, усталости и страха. И вдруг среди этого круговорота людской грусти и горя стоит девочка лет десяти и смеётся в голос. И так странно и дико слышать детский смех среди выбитых стекол, серого фронтового неба и десятков вот этих взглядов безысходности и боли. В каждой руке у девочки пара меховых наушников, розовых, красивых, совсем не вписывающихся в эту военную действительность. Девочка плохо ходит и на её смех прибегает мама.
-Она мечтала о них целый год, с прошлой осени, вот целый год только про них и говорит. Вы не представляете, какое счастье вы ей подарили, мечта сбылась, - они с девочкой улыбаются вместе, а я стараюсь не плакать.

-Игрушки, игрушки, Пашка смотри – радостно кричит девочка, но пойти взять из коробки стесняется. Мы находим для ребят игрушки, фломастеры и много всего, они улыбаются и с жадностью рассматривают сокровища. Вдруг среди всего Паша вытаскивает пакет кошачьего корма и кричит:
-Ангелина, смотри, кочачий корм, кочачий корм!!!
Ангелина поясняет мне, что кошек много в селе и собачек и они их кормят. Так по- взрослому объясняет мне, что жалко их тоже.
Мы загружаем все детское добро в машину и везем ребятам домой, которые едут перед нами на стареньких велосипедах и с гордостью показывают дорогу.

Трудно, когда дети разучились мечтать. Когда на тебя смотрят спокойные, взрослые, глубокие глаза и на вопрос «О чем ты мечтаешь?» отвечают спокойно и грустно…. «ни о чем», «не знаю», ты подходишь к другому, но ответ точно такой же… Это целое поколение детей войны, которые не помнят, как это мечтать, или просто не успели этому научиться. И ты стоишь в полной растерянности перед этим взрослым ребенком, сзади что-то громыхает, дети спокойно комментируют: «Это выход, не бойтесь, это отсюда» или «Это что-то прилетело, но туда, в поле за село, далеко». Они говорят об этом спокойно и буднично, будто мимо просто проехал троллейбус нужного маршрута. Об этом они могут рассуждать, шутить даже, а вот мечтать…с мечтами сложно. И ты стоишь, такой взрослый и вроде как сильный с какими-то даже возможностями, а сделать ничего не можешь. Можешь только обнять этого ребенка, достать из машины коробку с игрушками, книжками, конфетами, и попытаться хоть на несколько минут вернуть его в детство, которое вместе с мечтами предательски забрала война.